Я мог убиться. Я мог сломать себе руку, ногу или любую другую великолепную костную ткань. В конце концов я, вероятно, мог упасть на копчик и проводить все время страдающей каменной статуей или заставлять остальных подозревать на том самом болезненные фурункулы.
Малочисленные зрители с Гриффиндора, Уолли (мерзавец! Я же подарил ему панталоны в бороду Мерлина!) и Альберт Ранкорн почему-то смеялись, когда моя метла — не чета их дешевеньким веникам! - взбрыкнула и сбросила меня в самую соблазнительную ноябрьскую грязь из всех, что были возможны в Объединенном Королевстве. Впрочем, в этот момент я был рад ее видеть: страшно представить, что случилось бы с моими конечностями, если бы не она.
Я мог убиться, но я отделался расквашенным в кровь носом, ссадинами на ладонях и вымазанной в омерзительной слякоти квиддичной формой. Это, впрочем, никак не влияет на суровость санкций, которые я собирался предпринять к этому невыносимому, сволочному уроду.
Если вам еще не понятно, кого я имею в виду (нет-нет, у меня нет раздвоения личности!), то вы никогда не учились на Слизерине и не были знакомы с Бартемиусом Краучем. Младшим, разумеется... попробовал бы я в таком тоне мыслить о старшем! Нет, честно говоря — пробовал, разумеется, но после этого моя подозрительность (не вздумайте называть это паранойей — Блэки никогда не страдали психическими заболеваниями) выросла в разы, довела меня до бессонницы, лихорадки и любви к овсяной каше. Более не рискую — мне из-за чего-то не нравится сама мысль об Азкабане.
А вот о сыне — о сыне пожалуйста. Откуда я знаю, что мою метлу повредил именно он? Что это не моя страшная неуклюжесть, проклятая фортуна или, на худой конец, мерзавец Уолли Макнейр, заливающийся диким хохотом в это время? Первый вариант слишком нелеп, чтобы уделять ему хоть какое-то внимание; фортуна мне благоволит — она же сделала меня потомком Древнейшего и Благороднейшего, а Уолли хоть и глуп, но не настолько, чтобы присутствовать на месте преступления во время его свершения.
Ранкорн дружелюбно посоветовал мне выметаться в Больничное Крыло, чем я решительно воспользовался. Разумеется, ни в какое крыло я не собирался — какие ужасные санитарные условия! - следовало немедленно найти Крауча и расквасить ему фамильное достояние. Подумать только, это позорное недоразумение — мой родственник! Я несколько раз, помнится, умолял матушку Вальбургу сказать, что это — досадная ошибка, первоапрельская шутка или умелая подделка, но она оставалась непреклонна, заявляя, что нет ничего постыдного в том, чтобы быть родней Краучам.
Я бы скорее близко породнился с дорогими Уизли, путем торжественной свадьбы с Артуром, чем с ним, с Барти. Пусть и  формально.
— Крауч! - даже долгое путешествие по коридорам Хогвартса (я аж чуточку заблудился от злости, можете ли вы в это поверить?) не могло охладить мою злобу и желание немедленной гибели вышеобозначенного субъекта. Кто помешанный? Я помешанный? А вы на него, на него поглядите! - ты поплатишься за это, а они, -  я обвел широким жестом предвкушающих интереснейшее шоу Слизеринцев. – они узнают, кто запряжен в Хогвартские кареты. Смекаешь?
Пожалуй, перед торжественным вершением суда следовало бы хотя бы умыться. Или переодеться. Или, для завершения образа, захватить метлу. Метла — замечательное оружие, особенно если целиться в противнику голову.
— Что ты сделал с моей метлой, гад? — зашипел я, подражая василиску и рассылая убийственные взгляды. А этот, этот паршивец — только послушайте! - еще и улыбался. И снисходительно поглядывал поверх книги. Как жаль, как жаль что у меня нет перед ним физического преимущества!

Вспоминая о том, как надрывались животики Ранкорна, Уолли и нескольких безымянных благодарных зрителей, после моего трагического падения, я не мог не проникнуться глубочайшей жалостью к самому себе. Сириус часто говорил, что это моя самая омерзительная черта (идущая сразу после смирения перед матушкой Вальбургой и факультетского значка), но мог ли я сдержаться в такой критичный момент?
Все мои труды, каждая выстраданная поимка несчастного снитча казались мне облитыми их черной, мерзкой неблагодарностью. Каждое их движение, поползновение стали для меня наделены глубочайшим смыслом. Особенно то, как халатно Альберт относился к направленным на меня травмоносным бладжерам Макнеера.
Подвергнувшись деструктивному порыву я, признаюсь, чуть было не решился рвануть из Хогвартса прочь — навстречу удушливой заботе отчего дома... и пусть кто хочет за снитчем гоняется. Пусть даже и сам Крауч! Пусть! Они, несомненно, будут рады ему, как рады теперь его преимуществу передо мной.  Я был готов отдать ему и собственную метлу — необходимо было вымучивать любой повод для драматичных стенаний, но...
Но.
Я мужественно, решительно вытер нос, размазывая свою кровь по всему лицу. Стоило бы думать о результате, ведь в купе с бешено горящими, вращающимися глазами, трясущимися губами и предельно напряженными скулами, это придавало мне устрашающе безумный вид. Я даже предположил, что каждый успевший понаблюдать эту сцену, признал в нас с Беллатрикс самых ближайших родственников.
В духе Благороднейшего и Древнейшего.
Фамилия оставалась моим самым последним, но самым существенным, принципиальным утешением. Ведь все они — нувориши, плебеи, проклятые полукровки, мнимые, выдуманные аристократы — мне завидовали. Я уверен, что будь я каким-нибудь Кэрроу или, на худой конец, Бэддоком, то все были только рады моему ехидству, остротам и скандальности: они считали бы это харизмой.
От слов Крауча я медленно и болезненно покрылся возмущенным румянцем. Сдвинутые на переносице брови трагично дрожали, ногти врезались в ладони, а я отчаянно открывал рот, подражая кощунственно выловленной из Темзы рыбине.
Бартемиус Крауч был единственным, кто доводил меня — меня - до такого жалкого, беспомощного состояния отчаянной, мучительной, всепоглощающей злобы. Я старался не думать, что это говорит лишь о присутствии во мне глубокого уважения... по крайней мере, я об этом точно не думал до тех пор, пока об этом любезно не напоминал мне Квиринус, раздраженно закатывая глаза к потолку, Мерлин бы его побрал.
Я много раз старался вести себя спокойнее. Когда мне приходилось выводить Крауча из себя первым, мне это почти удавалось. Я подражал его расслабленным позам, ехидно-спокойным улыбкам и ленивым интонациям, но потом...
— Ба-арте-емиус, - старательно выговаривая каждую буковку, протянул я срывающимся голосом. Я не столько хотел покоробить шестикурсника, сколько тянул время — я решительно не представлял, что ему можно было бы противопоставить! – Я-то, конечно, согласен списать все на твою ограниченность и слабоумие, но... — я оборвал себя, чувствуя, как голос предательски идет вверх. В носу, во время вынужденной паузы, лопнул очередной кровавый пузырик, что, разумеется, счастливее меня сделать не могло. – но совершенно не обязательно было подражать дорогому Уолли!
В мозгу билась одна единственная дельная мысль: врезать. Врезать по наглой, ухмыляющейся роже. Хорошо было бы это сделать раньше, не дав ему возможности произнести и слова.
Чем дольше я говорил, тем сильнее усугублял свое и без того нелепое положение. Вернуть мне авторитет могла только парочка хорошеньких ссадин на лице Барти.
Врезать! Сейчас!
Пока я озлобленно нависал над ним, вымучивая из себя кривую, слабенькую ухмылку, у меня было серьезное преимущество. Если терпеть еще несколько минут (то, что дело закончится мордобоем, сомнениям, разумеется, не подвергалось), то с Крауча станется сообразить, а тогда...
Тогда я мог полагаться только на случай — у меня были такие же шансы одолеть его, как и у шестикурсника — меня. А с ним тезис о моей удачливости оправдывал себя только наполовину.